Внимание! Предлагаемый ниже текст написан в дореволюционной орфографии. Если текст не отображается корректно, см. Просмотр русских текстов в старой орфографии.

БРАТСКАЯ ПОМОЩЬ ПОСТРАДАВШИМЪ ВЪ ТУРЦИИ АРМЯНАМЪ

ОТДѢЛЪ I.

[стр. 83]

Ночь.
эскизъ.

I.

Они уже вышли...—сказалъ онъ, когда начало стемняться, и въ передней избѣ зажгли сальную свѣчу.

— Кто вышелъ?—спросилъ старикъ хозяинъ.

Онъ только опустилъ глаза и ничего не отвѣтилъ. Приставать съ разспросами къ нему не полагалось. Въ избѣ царила тишина, нарушавшаяся только жалобнымъ воемъ зимняго вѣтра въ трубѣ. При немъ никто не смѣлъ говорить.

Потомъ онъ всталъ и старческой походкой вышелъ въ сѣни. Было слышно, какъ хлопнула дверь въ заднюю избу, гдѣ была въ боковушѣ устроена потаенная молельня. Въ избѣ продолжало царить молчаніе, потому что всѣ знали, что онъ ушелъ молиться. Старуха свекровушка, возившаяся y печи, старалась не стучать своими ухватами, сноха, молодайка Домна, закачивала на рукахъ полугодового ребенка, чтобы онъ не закричалъ не вóвремя.

Свекоръ, Спиридонъ Агапычъ, сегодня былъ какъ-то особенно суровъ и старался не смотрѣть ни на кого. Сноха Домна понимала, что онъ труситъ. A вдругь наѣдутъ и накроютъ раскольничьяго владыку Ираклія, котораго уже давно выслѣживаюгь? Не пустилъ бы его къ себѣ Спиридонъ Агапычъ, да боялся итти противъ своего раскольничьяго міра. И что ему вздумалось, владыкѣ Ираклію, остановиться именно y него? Развѣ не стало другихъ боголюбивыхъ народовъ въ Озерномъ... Трусливъ былъ старикъ. Онъ боялся даже собственнаго сына Ефима, который характеромъ уродился въ мать. Со стороны это выходило даже смѣшно: отецъ былъ большого рост а, плечистый и могутный мужикъ, a Ефимъ маленькій, сутулый, безбородый. Но физическая сила находилась y обоихъ въ обратно пропорціональномъ отношеніи съ нравственной. Собственно домъ вела матушка свекровушка, но и она поддавалась Ефиму, который забиралъ силу молча.

Владыко Ираклій нѣсколько разъ возвращался въ среднюю избу. Онъ, видимо, не могъ размолиться по-настоящему. Худенькое, изрытое оспой лицо, съ козлиной бородкой и глубоко посаженными сѣрыми глазками было полно тревоги. На видъ ему можно было дать подъ шестьдесятъ, но въ темныхъ волосахъ еще не было даже признаковъ старческой сѣдины.

[стр. 84]

— Ѣдутъ... бормоталъ онъ, поглядывая въ окно.

Да кто ѣдетъ-то, владыко?—спрашивалъ свекоръ.

A кому надо, тотъ и ѣдетъ... Ce женихъ грядетъ въ полунощи.

У Спиридона Агапыча захолонуло на душѣ отъ этихъ темныхъ намековъ. Молодайка Домна отвертывалась отъ пристальнаго взгляда владыки и дѣлала видъ, что укачиваетъ ребенка.

Вошелъ Ефимъ, задававшій на дворѣ кормъ скотинѣ. Владыко Ираклій посмотрѣлъ на него такъ любовно и сказалъ:

— Ты бы погрѣлся, Ефимушко... Вонъ какая непогодь.

Мы привычны...—отвѣтилъ Ефимъ, снимая полушубокъ.

На улицѣ поднималась настоящая вьюга. Вѣтеръ набѣгалъ порывами, обсыпая сухимъ снѣгомъ, точно его бросала невидимая рука. Старикъ каждый разъ крестился и шепталъ: «О, Господи милостивой?!» Владыко Ираклій сидѣлъ въ переднемъ углу y стола и тоже вздыхалъ.

—   Немощенъ человѣкъ, a лукавства въ немъ преизбытокъ,—думалъ онъ вслухъ.—И все думаетъ сдѣлать лучше для себя, лукавыйто... A нѣтъ горше грѣха, какъ преданіе,— предателю нѣсть покаянія. Да... Предатель-то тоже думаетъ, што все лучше дѣлаетъ.

Владыко Ираклій усмѣхнулся съ горечью, точно припоминая что-то далекое.

— A ежели преданіе по нуждѣ?—спросилъ Спиридонъ Агапычъ, прислушиваясь къ завыванію вѣтра въ трубѣ.

— Это одно мечтаніе... Такой нужды не бываетъ, и только наша душевная ложь. Отчего остуда, прекословіе и неистовство? Сначало-то мы другихъ предаемъ, a потомъ себя начнемъ предавать...

— Значитъ, по-твоему, владыко честной, всѣ предатели?

— Всѣ!—рѣшительно отвѣтилъ Ираклій.—Самое легкое преданіе, когда человѣкъ предаетъ человѣка въ руки человѣковъ... Это даже на пользу иногда бываетъ, когда человѣкъ въ немощахъ силу обрѣтаетъ. Душевное злато ввергается въ горнило... ввергохомъ злато въ огонь, и изліяся телецъ. Путь узокъ и тернистъ, a ходящіе по нему сущи маловѣры и малоумы.

Дальше владыко Ираклій заговорилъ о послѣднихъ временахъ. Онъ говорилъ долго и убѣдительно и кончилъ тѣмъ, что началъ обличать безпоповщину съ ея подраздѣленіями на десятки толковъ.

—   Какъ гнилое мочало расщепляется безъ конца... гнилая нитка рвется на нѣсколько частей... и хуже этого не можетъ быть, какъ рознь и свара въ своей семьѣ. Аще и бѣсъ раздѣлится на ся—погибнуть бѣсу тому, и дому по гибнуть, y котораго всѣ четыре угла рубятъ и крышу снимаютъ... Единеніе во множество въ единеніи.

Старикъ даже прослезился, увлекаясь нарисованной картиной грядущаго разрушенія. Матушка свекровушка тоже всплакнула, стоя y своей печки.

—   Ну, я пойду,— проговорилъ Ираклій, заглядывая въ окно. — Часъ мой уже близится...

Онъ опять ушелъ въ заднюю избу, a за нимъ ушелъ Ефимъ. Спиридонъ Агапычъ проводилъ ихъ глазами за дверь и началъ ворчать:

—   И къ чему онъ все это говоритъ?.. Какъ будто не ладно, старуха...

[стр. 85]

— Ты бы ужъ молчалъ, Спиридонъ Агапычъ,—довольно сурово отозвалась старуха.—Не нашего ума это.дѣло...

A вдругъ ежели начальство? A вдругъ за пристанодержательство поволокутъ? Охъ, грѣхи, грѣхи...

II.

Наступила ночь. Свѣча въ передней избѣ была потушена, но никто не спалъ. Домна прилегла, какъ всегда, на лавку y зыбки (люлька) и слышала, какъ на полатяхъ ворочается старикъ. Свекровушка спала около печи на сундукѣ и тоже ворочалась съ боку на бокъ. Изъ задней избы доносилось заунывное раскольничье чтеніе, точно гудѣлъ большой шмель.

«Ахъ, скорѣе бы...» думала Домна и ей дѣлалось все страшнѣе и страшнѣе.

Она теперь припоминала каждое слово Ираклія,—онъ все это говорилъ ей одной. «Учуялъ, видно, что дѣло не ладно. И никто его не понимаетъ... Предателю, слышь, не будетъ прощенія. A мужа отбивать y женъ —за это будетъ прощеніе? На Ломовскомъ заводѣ кто увелъ въ скиты пудлинговаго мастера Куркина? Ираклій... Теперь y Куркина осталась жена съ махонькимъ младенчикомъ—ни баба, ни дѣвка, ни вдова,—на комъ будетъ грѣхъ за нее? Сейчасъ Ираклій къ Ефиму подбирается»... При послѣдней мысли Домна чувствуетъ, какъ она начинаѳтъ вся холодѣть. Ей уже представлялось, какъ она останется однаодинешенька въ чужой семьѣ съ ребенкомъ на рукахъ, какъ ее будетъ донимать свекоръ-батюшка, какъ будетъ поѣдомъ ѣсть свекровь-матушка. Она же и будетъ кругомъ виновата: мужа остудила, вотъ онъ и ушелъ въ скиты, a ты майся съ ребенкомъ.

—   Ахъ, скорѣе бы...

Домна чутко прислушивалась къ каждому шороху на улицѣ и на дворѣ: ей нѣсколько разъ казалось, что кто-то подъѣхалъ, что слышны чьи-то осторожные шаги, что чьи-то руки нащупываютъ дверную скобу. Но это бушевала метель, такая же метель, какая бушевала въ ея собственной душѣ.

Домна была изъ безпоповщинскаго толка, a вышла за поповца Ефима. Очень ужъ крѣпко полюбился ей этотъ серьезный не по лѣтамъ парень. Пришлось для него бросить родную семью, которая проводила ее съ проклятіями. Тяжелѣе горы родительское проклятіе... Не долго порадовалась Домна, хотя и любила мужа безъ ума. Вѣдь другихъ такихъ людей и на свѣтѣ не бываетъ, какъ Ефимъ. Два года бабьяго счастія промелькнули незамѣтно, a тутъ еще появился ребенокъ. Но и въ самую счастливую пору Домна замѣчала, какъ Ефимъ начиналъ какъ будто задумываться и все чаще смотрѣлъ на нее какими-то удивленными глазами, точно спрашивалъ, зачѣмъ она здѣсь. Этотъ взглядъ давилъ ее точно камень.

— Что съ тобой, Ефимъ?--спрашивала она.

— A ничего... такъ... грѣхъ...

— Какой грѣхъ?

— О душѣ своей не думаемъ—вотъ и грѣхъ. Только тѣшимъ свою скверную плоть...

[стр. 86]

— Какой же грѣхъ между мужемъ и женой?

— Ангелы не знаютъ ни мужей, ни женъ...

По зимамъ Ефимъ пропадалъ иногда на цѣлую недѣлю и возвращался домой измученный, больной, съ странно горѣвшими глазами. Домна потомъ уже узнала, что онъ проводилъ это время у Ираклія на покояніи. Ираклій скрывался гдѣ то въ скитахъ, въ горахъ, куда къ нему и сходились. Онъ вербовалъ себѣ самыхъ лучшихъ овецъ и въ число этихъ лучшихъ попалъ Ефимъ. Разъ онъ сказалъ женѣ прямо:

— Я скоро уйду въ скиты, Домна...

— Тебя Ираклій сманиваетъ?

— Не Ираклій, a совѣсть. Не могу больше терпѣть...

— A какъ же я-то останусь?

— Ступай и ты въ скиты...

— A ребенокъ?

— Ребенокъ останется y стариковъ...

Какъ ни плакала Домна, какъ ни умоляла мужа, Ефимъ стоялъ твердо на своемъ. У молодой бабы совершенно опустились руки... За что же такая напасть? За что разбитая жизнь? A тутъ еще на рукахъ останется ребенокъ хуже сироты. Для Домны ясно было одно, имено, что заводчикомъ всего дѣла былъ владыко Ираклій. Да, онъ сманилъ не одного Ефима и будетъ сманивать другихъ. У Домны явилась страстная жажда мести. Э, пропадать, такъ пропадать всѣмъ, a владыкѣ Ираклію въ первую голову, какъ хищному волку въ овечьей шкурѣ. Случай ей помогъ привести этотъ планъ въ исполненіе. Батюшка-свекоръ какъ-то проболтался о срокѣ, когда владыко Ираклій поѣдетъ изъ скитовъ на южные уральскіе заводы и что остановится y нихъ, какъ показывалъ Ефиму. Старикъ трусилъ впередъ и ворчалъ.

Домна воспользовалася этимъ извѣстіемъ по-своему.

Сейчасъ она лежала и ждала исполненія. И страшно до смерти, и жаль любимаго человѣка, и грѣхъ предъ Богомъ, какъ говорилъ давеча самъ Ираклій. A самое главное, стоило только ей сказать одно слово, и владыко Ираклій спасенъ, но именно этого слова она и не находила въ себѣ. Ей овладѣла фатальная рѣшимость: пусть будетъ, что будетъ.

Вьюга продолжала гудѣть тысячью звуковъ. Въ одно время кто-то и хохо-талъ, и плакалъ, и бѣжалъ, и подкрадывался, и дышалъ тысячью холодныхъ пастей. Спиридонъ Агапычъ даже садился на полатяхъ и начиналъ креститься.

— О, Господи милосливой...—шепталъ онъ, прислушиваясь къ непогодѣ.

Наконецъ, онъ не вытерпѣлъ. Прислушавшись, что всѣ спятъ, онъ потихоньку спустился съ полатей, надѣлъ валенки, полушубокъ, шапку и вышелъ. Въ сѣняхъ онъ прислушался. Читалъ Ефимъ раскольничьимъ речитативомъ акаѳистъ Богородицѣ.

—   Матушка пресвятая Богородица, спаси и сохрани,—помолился старикъ про себя, осторожно выходя изъ сѣней на крыльцо.

Дворъ былъ крытый наглухо, какъ строится въ этой полосѣ Урала, гдѣ лѣсу достаточно. Онъ ощупью прошелъ къ конюшнѣ, гдѣ были лошади, и въ темнотѣ началъ обряжать старую бѣлоногую кобылу. Лошадь его узнала и лю-

[стр. 87]

бовно терлась объ его рукавъ своей угловатой головой. Захомутавъ ее, онъ осторожно вывелъ изъ конюшни и запрегъ въ легкія пошевни на высокихъ копыльяхъ, на какихъ ѣздятъ въ горахъ по глубокому снѣгу.

— Вотъ такъ-то повѣрнѣе будетъ, — думалъ онъ, стараясь не шумѣть. — Чути што—сейчасъ и изловимъ владыку. Ступай, ищи вѣтра въ полѣ... Не въ первой ему отъ никоніанъ спасаться.

III.

Домна не утерпѣла и выбѣжала въ сѣни послушать, что дѣлаетъ свекорь батюшка. По топтанью лошади она поняла, въ чемъ дѣло. Старикъ сильно трусилъ и готовилъ на всякій случай «погоню». Она стояла въ сѣняхъ босая и не чувствовала холода. Въ задней избѣ продолжалась та же молитва. Заунывное чтеніе Ефима нарушалось только поправками, которыя Ираклій дѣлалъ наизусть— онъ зналъ каноны наизусть.

—...радуйся многихъ согрѣшеній прощеніе... радуйся любы всяко желаніе побѣждающи...

Былъ моментъ, когда Домна готова была броситься въ заднюю избу, пасть въ ноги владыкѣ Ираклію и покаяться, но послышались шаги батюшки-свекра, и она убѣжала въ избу. Прилегши на лавку, она опять превратилась въ одинъ слухъ. Ахъ, скоро все будетъ кончено... Ее начинала бить лихорадка. Вьюга выла попрежнему, и попрѳжнему слышались голоса, подкрадывавшіеся шаги и чье-то жалобное причитанье, какъ причитаютъ по покойникѣ. Заслушавшись вьюги, Домна совсѣмъ не замѣтила, какъ въ избу вошелъ владыко Ираклій, и чуть не закричала, когда онъ въ темнотѣ пощупалъ ее руками.

—   Вставай,— шепталъ онъ:— часъ уже приспѣлъ...

Она поднялась, чувствуя, какъ зубы выбиваютъ барабанную дробь. Владыко Ираклій положилъ ей на голову обѣ руки, что-то шепталъ, a потомъ неожиданно поклонился въ ноги.

—   Прости, жено, мою твердость... Они уже близко... настало время... Не печалуйся, что черезъ тебя принимаю узилище и душевныя раны... Иду на великій праздникъ неистоваго гоненія... Я все знаю... Слышишь? Это за мной пришли...

Одновременно раздался сильный стукъ въ ворота и въ окно.

— Уходи скорѣе...—заговорила Домна.— Батюшка и лошадь запрягъ... A я ихъ тутъ задержу.

— Отъ воли Божіей не уйдешь...

Въ избу вбѣжалъ испуганный Спиридонъ Агапычъ и потащилъ владыку за рукавъ.

— Не нужно... Куда ты меня тащишь?— упирался Ираклій.

— Владыко, не погуби ты насъ всѣхъ... Изъ-за тебя вся семья въ раззоръ пойдетъ...

Это доказательство подѣйствовало. Спиридонъ Агапычъ накинулъ на Ираклія

[стр. 88]

свою шубу и шапку. Они осторожно вышли на дворъ и пошли къ заднимъ воротамъ, y которыхъ стояла запряженная лошадь.

— Спустись на рѣку,—шепталъ хозяинъ,—a потомъ поверни направо... тамъ выпадетъ тебѣ куренная дорога...

Спиридонъ Агапычъ торопливо отворилъ ворота и сразу попалъ въ руки четверыхъ мужиковъ.

— Держи его!—громко крикнулъ кто-то.—Э, какой здоровущій архирей... Вяжи его, братцы!

Братцы, датутъ два архирея!.—крикнулъ другой голосъ.—Этотъ совсѣмъ маленькій...

Вяжи и его на случай! Да ворота отоприте Палъ Митричу... Сразу двухъ архиреевъ накрыли.

Черезъ минуту вся передняя изба была занята понятыми и переодѣтыми стражниками. Въ переднемъ углу сидѣлъ знаменитый становой Палъ Митричъ, сухой и жилистый мужчина съ рыжей бородой. Онъ потиралъ одно колѣно и говорилъ совершенно равнодушно:

— Ну, и погодка... Настоящая волчья ночь. Который я разъ тебя ловлю, владыко Ираклій?

Владыко Ираклій молчалъ, опустивъ глаза. Спиридонъ Агапычъ совершенно растерялся. У него тряслись руки и ноги. За нимъ стоялъ Ефимъ и смотрѣлъ на станового спокойными строгими глазами.

— Дда, погодка...—продолжалъ думать вслухъ Палъ Митричъ. — Хорошій хозяинъ собаку на улицу не выгонитъ. Дда... Ну, а ты, сахаръ, что скажешь? — обратился онъ къ Спиридону Агапычу.

— Я его совсѣмъ не знаю, ваше высокое благородіе... Это какой-то бродяга попросился переночевать.

—Такъ, такъ... Ну, и погодка. Такъ ты его счелъ за бродягу? Отлично... Пожалѣлъ, что можетъ замерзнуть? Превосходно... Такъ и запишемъ: добрый мужичокъ Спиридонъ.

Это издѣвательство заставило выступить впередъ Ефима. Онъ тряхнулъ головой и заявилъ:

— Отецъ ничего не знаетъ, Палъ Митричъ. Прикажите меня вязать,— мое все дѣло...

Становой равнодушно посмотрѣлъ на него своими по дѣтски голубыми глазами и, мотнувъ головой стражнику, лѣниво проговорилъ:

— Завяжите и этого сахара узелкомъ...Въ отвѣтъ послышались глухія рыданія Домны.