Геноцид.ру
Посвящается жертвам геноцида армян в Турции
Уничтожение нации
 
0
День 24-е апреля 1915 года в истории геноцида армян
  Информационная служба Геноцид.руNota Bene

Внимание! Предлагаемый ниже текст написан в дореволюционной орфографии. Если текст не отображается корректно, см. Просмотр русских текстов в старой орфографии.

БРАТСКАЯ ПОМОЩЬ ПОСТРАДАВШИМЪ ВЪ ТУРЦИИ АРМЯНАМЪ

 

Предыдущая Вернуться к содержанию Следующая


ОТДѢЛЪ I.


[стр. 337]

Ha подводѣ.

(РАЗСКАЗЪ).

 

Въ половинѣ девятаго утра выѣхали изъ города.

Шоссе было сухо, прекрасное апрѣльское солнце сильно грѣло, но въ канавахъ и въ лѣсу лежалъ еще снѣгъ. Зима злая, темная, длинная была еще такъ недавно, весна пришла вдругъ, но для Марьи Васильевны, которая сидѣла теперь въ телѣгѣ, не представляли ничего новаго и интереснаго ни тепло, ни темные, согрѣтые дыханіемъ весны, прозрачные лѣса, ни черныя стаи, летавшія въ полѣ надъ громадными лужами, похожими на озера, ни это небо, чудное, бездонное, куда, кажется, ушелъ бы съ такою радостью... Вотъ уже тринадцать лѣтъ, какъ она учительницей, и не сочтешь, сколько разъ за всѣ эти годы она ѣздила въ городъ за жалованьемъ; и была ли весна, какъ теперь, или осенній вечеръ съ дождемъ, или зима, — для нея было все равно, и всегда неизмѣнно хотѣлось одного: поскорѣе бы доѣхать.

У нея было такое чувство, какъ-будто она жила въ этихъ краяхъ уже давно-давно, лѣтъ сто, и казалось ей, что на всемъ пути отъ города до своей школы она знала каждый камень, каждое дерево. Тутъ было ея прошлое, ея настоящее; и другого будущаго она не могла представить себѣ, какъ только школа, дорога въ городъ и обратно, и опять школа, и опять дорога...

О томъ прошломъ, какое было до ея поступленія въ учительницы, она уже отвыкла вспоминать, — и почти все забыла. Когда-то были y нея отецъ и мать; жили въ Москвѣ около Красныхъ воротъ, въ большой квартирѣ, но отъ всей этой жизни осталось въ памяти что-то смутное и расплывчатое, точно сонъ. Отецъ умеръ, когда ей было десять лѣтъ, потомъ скоро умерла мать... Былъ братъ офицеръ; сначала переписывались, потомъ братъ пересталъ отвѣчать на письма; отвыкъ. Отъ прежнихъ вещей сохранилась только фотографія матери, но отъ сырости въ школѣ она потускнѣла, и теперь ничего не видно, кромѣ волосъ и бровей.

Когда отъѣхали версты три, старикъ Семенъ, который правилъ лошадью, обернулся и сказалъ:

[стр. 338]

— A въ городѣ чиновника одного забрали. Отправили. Будто идетъ слухъ, въ Москвѣ фальшивыя деньги чеканилъ съ нѣмцами.

— Кто это тебѣ сказалъ?

— Въ трактирѣ Ивана Іонова въ газетахъ читали.

И опять замолчали на долго. Марья Васильевна думала о своей школѣ, о томъ, что скоро экзаменъ, и она представитъ четырехъ мальчиковъ и одну дѣвочку. И какъ-разъ, пока она думала объ экзаменахъ, ее обогналъ помѣщикъ Хановъ, въ коляскѣ четверкой, тотъ самый, который въ прошломъ году экзаменовалъ y нея школу. Поравнявшись, онъ узналъ ее и поклонился.

— Здравствуйте!— сказалъ онъ.— Домой изволите ѣхать?

Этотъ Хановъ, мужчина лѣтъ сорока, съ поношеннымъ лицомъ и съ вялымъ выраженіемъ, уже начиналъ замѣтно старѣть, но все еще былъ красивъ и нравился женщинамъ. Онъ жилъ въ своей большой усадьбѣ, одинъ, нигдѣ не служилъ, и про него говорили, что дома онъ ничего не дѣлалъ, a только ходилъ изъ угла въ уголъ и посвистывалъ, или игралъ въ шахматы со своимъ старымъ лакеемъ. Говорили про него также, что онъ много пилъ. Въ самомъ дѣлѣ, въ прошломъ году на экзаменѣ даже отъ бумагъ, которыя онъ привезъ съ собой, пахло духами и виномъ. Тогда на немъ все было новенькое, и Марьѣ Васильевнѣ онъ очень нравился, и, сидя рядомъ съ нимъ, она все конфузилась. Она привыкла видѣть y себя экзаменаторовъ холодныхъ, разсудительныхъ, a этотъ не помнилъ ни одной молитвы и не зналъ, о чемъ спрашивать, и былъ чрезвычайно вѣжливъ и деликатенъ, и ставилъ однѣ пятерки.

— A я къ Баквисту ѣду, — продолжалъ онъ, обращаясь къ Марьѣ Васильевнѣ,— но, говорятъ, его нѣтъ дома?

Съ шоссе свернули на проселочную дорогу: Хановъ впереди, Семенъ за нимъ. Четверка ѣхала по дорогѣ, шагомъ, съ напряженіемъ вытаскивая изъ грязи тяжелый экипажъ; Семенъ лавировалъ, объѣзжая дорогу, то по бугру, то по лугу, часто спрыгивая съ телѣги и помогая лошади. Марья Васильевна думала все о школѣ, о томъ, какая будетъ задача на экзаменѣ — трудная или легкая. И ей было досадно на земскую управу, въ которой она вчера никого не застала. Какіе безпорядки! Вотъ уже два года, какъ она проситъ, чтобы уволили сторожа, который ничего не дѣлаетъ, грубитъ ей и бьетъ учениковъ, но ея никто не слушаетъ. Предсѣдателя трудно застать въ управѣ, a если застанешь, то онъ говоритъ со слезами на глазахъ, что ему некогда; инспекторъ бываетъ въ школѣ разъ въ три года и ничего не смыслитъ въ дѣлѣ, такъ какъ раньше служилъ по акцизу и мѣсто инспектора получилъ по протекціи; училищный совѣтъ собирается очень рѣдко и неизвѣстно, гдѣ собирается; попечитель, малограматный мужикъ, хозяинъ кожевеннаго заведенія, неуменъ, грубъ и въ большой дружбѣ со сторожемъ,— и Богъ знаетъ, къ кому обращаться съ жалобами и за справками...

— Онъ въ самомъ дѣлѣ красивъ,— подумала она, взглянувъ на Ханова. A дорога все хуже и хуже... Въѣхали въ лѣсъ. Тутъ ужь сворачивать негдѣ, колеи глубокія, и въ нихъ льется и журчитъ вода. И колючія вѣтви бьютъ по лицу.

— Какова дорога?— спросилъ Хановъ и засмѣялся.

[стр. 339]

Учительница смотрѣла на него и не понимала: зачѣмъ этотъ чудакъ живетъ здѣсь? Что могутъ дать ему въ этой глуши, въ грязи, въ скукѣ его денъги, интересная наружность, тонкая воспитанность? Онъ не получаетъ никакихъ преимуществъ отъ жизни и вотъ такъ же, какъ Семенъ, ѣдетъ шагомъ, по отвратительной дорогѣ, и терпитъ такія же неудобства. Зачѣмъ жить здѣсь, если есть возможность жить въ Петербургѣ, за границей? И казалось бы, что стоитъ ему, богатому человѣку, изъ этой дурной дороги сдѣлать хорошую, чтобы не мучиться такъ и не видѣть этого отчаянія, какое написано на лицахъ y кучера и Семена; но онъ только смѣется, и, повидимому, для него все равно и лучшей жизни ему не нужно. Онъ добръ, мягокъ, наивенъ, не понимаетъ этой грубой жизни, не знаетъ ея такъ же, какъ на экзаменѣ не зналъ молитвъ. Жертвуетъ онъ въ школы одни только глобусы и искренно считаетъ себя полезнымъ человѣкомъ и виднымъ дѣятелемъ по народному образованію. A кому нужны тутъ его глобусы!

— Держись, Васильевна!— сказалъ Семенъ.

Телѣга сильно накренилась,— сейчасъ удадетъ; на ноги Марьи Васильевны навалилось что-то тяжелое, — это ея покупки... Крутой подъемъ на ropy, пo глинѣ; тутъ въ извилистыхъ канавахъ текутъ съ шумомъ ручьи, вода точно изгрызла дорогу — и ужъ какъ тутъ ѣхать! Лошади храпятъ. Хановъ вылѣзъ изъ коляски и идетъ по краю дороги въ своемъ длинномъ пальто. Ему жарко.

— Какова дорога? — сказалъ онъ опять и засмѣялся. — Этакъ экипажъ сломать недолго.

— A кто-жъ вамъ велитъ въ такую погоду ѣздить!— проговорилъ Семенъ сурово.— И сидѣли бы дома.

— Дома, дѣтъ, скучно. Я не люблю дома сидѣть.

Около стараго Семена онъ казался стройнымъ, бодрымъ, но въ походкѣ его было что-то такое, едва замѣтное, что выдавало въ немъ существо уже отравленное, слабое, близкое къ гибели. И точно въ лѣсу вдругъ запахло виномъ. Марьѣ Васильевнѣ стало страшно и стало жаль этого человѣка, погибающаго неизвѣстно для чего и почему, и ей пришло на мысль, что если бы она была его женой или сестрой, то всю свою жизнь, кажется, отдала бы за то, чтобы спасти его отъ гибели. Быть женой? Жизнь устроена такъ, что вотъ онъ живетъ y себя въ большой усадьбѣ одинъ, она живетъ въ глухой деревнѣ одна, но почему-то даже мысль о томъ, что онъ и она могли бы быть близки и равны, кажется невозможной, нелѣпой. Въ сущности вся жизнь устроена и человѣческія отношенія осложнились до такой степени непонятно, что, какъ подумаешь, дѣлается жутко и замираетъ сердце.

— И непонятно,— думала она,— зачѣмъ красоту, эту привѣтливость, грустные, милые глаза Богъ даетъ слабымъ, несчастнымъ, безполезнымъ людямъ, зачѣмъ они такъ нравятся! — Здѣсь намъ поворачивать вправо,— сказалъ Хановъ, садясь въ коляску.— Прощайте! Всего хорошаго!

И опять она думала о своихъ ученикахъ, объ экзаменѣ, о сторожѣ, объ училищномъ совѣтѣ; и когда вѣтеръ доносилъ справа шумъ удалявшейся коляс-

[стр. 340]

ки, то эти мысли мѣшались съ другими. Хотѣлось думать о красивыхъ глазахъ, о любви, о томъ счастьи, какого никогда не будетъ...

Быть женой? Утромъ холодно, топить печи некому, сторожъ ушелъ куда-то; ученики поприходили чуть-свѣтъ, нанесли снѣгу и грязи, шумятъ; все такъ неудобно, неуютно. Квартира изъ одной комнатки, тутъ же и кухня. Послѣ занятій каждый день болитъ голова, послѣ обѣда жжетъ подъ сердцемъ. Нужно собирать съ учениковъ деньги на дрова, на сторожа и отдавать ихъ попечителю и потомъ умолять его, этого сытаго, наглаго мужика, чтобы онъ, ради Бога, прислалъ дровъ. A ночью снятся экзамены, мужики, сугробы. И отъ такой жизни она постарѣла, огрубѣла, стала некрасивой, угловатой, неловкой, точно ее налили свинцомъ, и всего она боится, и въ присутствіи члена управы или попечителя школы она встаетъ, не осмѣливается сѣсть и, когда говоритъ про кого-нибудь изъ нихъ, то выражается почтительно: «они». И никому она не нравится, и жизнь проходитъ скучно, безъ ласки, безъ дружнаго участія, безъ интересныхъ знакомыхъ. Въ ея положеніи какой бы это былъ ужасъ, если бы она влюбилась!

— Держись, Васильевна! Опять крутой подъемъ на гору...

Въ учительницы она пошла изъ нужды, не чувствуя никакого призванія, и никогда она не думала о призваніи, о пользѣ просвѣщенія, и всегда ей казалось, что самое главное въ ея дѣлѣ не ученики и не просвѣщеніе, a экзамены. И когда тутъ думать о призваніи, о пользѣ просвѣщенія? Учителя, небогатые врачи, фельдшера при громадномъ трудѣ не имѣютъ даже утѣшенія думать, что они служатъ идеѣ, народу, такъ какъ все время голова бываетъ набита мыслями о кускѣ хлѣба, о дровахъ, плохихъ дорогахъ, болѣзняхъ. Жизнь трудовая, неинтересная, и выносили ее подолгу только молчаливые ломовые кони, въ родѣ этой Марьи Васильевны; тѣ же живые, нервные, впечатлительные, которые говорили о своемъ призваніи, объ идейномъ служеніи, скоро утомлялись и бросали дѣло.

Семенъ выбиралъ, какъ бы проѣхать посуше и поближе, гдѣ лугомъ, гдѣ задами, но тамъ, гляди, мужики не пускаютъ, тамъ попова земля, нѣтъ проѣзда, тамъ Иванъ Іоновъ купилъ y барина участокъ земли и окопалъ его канавой. То-и-дѣло поворачивали назадъ.

Пріѣхали въ Нижнее Городище. Около трактира, на унавоженной землѣ, подъ которой былъ еще снѣгъ, стояли подводы: везли большія бутыли съ купороснымъ масломъ. Въ трактирѣ было много народа, все извозчики, и пахло тутъ водкой, табакомъ и овчиной. Шелъ громкій разговоръ, хлопали дверью на блокѣ. За стѣной въ лавочкѣ, не умолкая ни на минуту, играли на гармоникѣ. Марья Васильевна сидѣла и пила чай, a за сосѣднимъ столомъ мужики, распаренные чаемъ и трактирной духотой, пили водку и пиво.

— Слышь, Кузьма! — раздавались безпорядочно голоса. — Чего тамъ! Господи благослови! Іванъ Дементьичъ, я это тебѣ могу! Сватъ, гляди!

Мужикъ маленькаго роста, съ черной бородкой, рябой, уже давно пьяный, вдругь удивился чему-то и нехорошо выбранился.

[стр. 341]

— Чего ругаешься тамъ? Ты! — отозвался Сердито Семенъ, сидѣвшій далеко въ сторонѣ.— Нешто не видишь: барышня!

— Барышня...—передразнилъ кто-то въ другомъ углу.

— Ворона свинячая!

— Мы ничего...— сконфузился маленькій мужикъ.— Извините. Мы, стало-быть, за свои деньги, a барышня за свои... здравствуйте!

— Здравствуй,— отвѣтила учительница.

— И чувствительно васъ благодаримъ.

Марья Васильевна пила чай съ удовольствіемъ и сама становилась красной, какъ мужики, думала опять о дровахъ, о сторожѣ...

— Сватъ, погоди!— доносилось съ сосѣдняго стола.—Учительница изъ Вязовья... знаемъ! Барышня хорошая.

— Порядочная!

Дверь на блокѣ все хлопала, одни входили, другіе выходили. Марья Васильевна сидѣла и думала все про то же, a гармоника за стѣнкой все играла и играла... Солнечныя пятна были на полу, потомъ перешли на прилавокъ, на стѣну и совсѣмъ исчезли; значитъ, солнце уже склонилось за полдень. Мужики за сосѣднимъ столомъ стали собираться въ путь. Маленькій мужикъ, слегка пошатываясь, подошелъ къ Марьѣ Ваеильевнѣ и подалъ ей руку; глядя на него и другіе тоже подали руку на прощанье и вышли одинъ за другимъ, и дверь на блокѣ провизжала и хлопнула девять разъ.

— Васильевна, собирайся!— окликнулъ Семенъ. Поѣхали. И опять все шагомъ.

— Недавнушко школу строили тутъ, въ ихнемъ Нижнемъ Городищѣ,— сказалъ Семенъ, оборачиваявь.— Грѣха-то сколько было!

— A что?

— Будто предсѣдатель себѣ въ карманъ положилъ тысячу, и попечитель тоже тысячу, и учитель пятьсотъ.

— Вся-то школа стоитъ тысячу. Нехорошо на людей клеветать, дѣдъ. Это все вздоръ.

— Я не знаю... Что народъ, то и я.

Но было ясно, что Семенъ не вѣрилъ учительницѣ. Ей крестьяне не вѣрили; они всегда такъ думали, что она получаетъ слишкомъ большое жалованье — двадцать одинъ рубль въ мѣсяцъ (было бы довольно и пяти), и что изъ тѣхъ денегъ, которыя она собирала съ учениковъ на дрова и на сторожа, большую часть она оставляла себѣ. Попечитель думалъ такъ же, какъ всѣ мужики, и самъ кое-что наживалъ съ дровъ и за свое попечительство получалъ съ мужиковъ жалованье тайно отъ начальства.

Лѣсъ, слава Богу, кончился, и теперь до самаго Вязовья будетъ ровное поле. И осталось уже немного: переѣхать рѣку, потомъ желѣзнодорожную линію, a тамъ и Вязовье.

— Куда же ты ѣдешь?— спросила Марья Васильевна y Семена.— Поѣзжай правой дорогой, на мостъ!

— Чего? И тутъ проѣдемъ. Глубина не очень чтобъ.

— Смотри, какъ бы намъ лошадь не утопить.

[стр. 342]

— Чего?

— Вотъ и Хановъ поѣхалъ на мостъ, — сказала Марья Васильевна, увидѣвъ далеко вправо четверку.— Это, кажется, онъ ѣдетъ?

— О-онъ. Должно, не засталъ Баквиста. Экой дуроломъ, Господи помилуй, и зачѣмъ туда поѣхалъ, тутъ на цѣльныхъ три версты ближе.

Подъѣхали къ рѣкѣ. Лѣтомъ это была мелкая рѣчушка, которую легко переходили въ бродъ и которая обыкновенно пересыхала къ августу, теперь же, послѣ половодья, это была рѣка саженей въ шесть ширины, быстрая, мутная, холодная; на берегу и y самой воды видны были свѣжія колеи, — значитъ, здѣсь проѣзжали.

— Впередъ!— крикнулъ Семенъ сердито и съ тревогой, сильно дергая за вожжи и взмахивая локтями, какъ птица крыльями.—Впередъ!

Лошадь вошла въ воду по брюхо и остановилась, но тотчасъ же опять пошла, напрягая силы, и Марья Васильевна почувствовала въ ногахъ рѣзкій холодъ.

— Впередъ!— закричала и она, поднимаясь.— Впередъ!

Выѣхали на берегъ.

— И что оно такое, это самое, Господи! — бормоталъ Семенъ, поправляя сбрую.—Чистое наказаніе съ эстимъ земствомъ...

Калоши и башмаки были полны воды, низъ платья и шубки и одинъ рукавъ были мокры, и текло съ нихъ; сахаръ и мука оказались подмоченными — и это было обиднѣе всего, и съ отчаянія Марья Васильевна только всплескивала руками и говорила:

— Ахъ, Семенъ, Семенъ!.. Какой же ты, право!..

На желѣзнодорожномъ переѣздѣ былъ опущенъ шлагбаумъ: со станціи шелъ курьерскій поѣздъ. Марья Васильевна стояла y переѣзда и ждала, когда онъ пройдетъ, и дрожала всѣмъ тѣломъ отъ холода. Было уже видно Вязовье — и школа съ зеленой крышей, и церковь, y которой горѣли кресты, отражая вечернее солнце; и окна на станціи тоже горѣли, и изъ локомотива шелъ розовый дымъ... И ей казалось, что все дрожитъ отъ холода.

Вотъ онъ — поѣздъ; окна отливали яркимъ свѣтомъ, какъ кресты на церкви, больно было смотрѣть. На площадкѣ одного изъ вагоновъ перваго класса стояла дама, и Марья Васильевна взглянула на нее мелькомъ: мать! Какое сходство! У матери были такіе же пышные волосы, такой же точно лобъ, наклонъ головы. И она живо, съ поразительной ясностью, въ первый разъ за всѣ эти тринадцать лѣтъ, представила себѣ мать, отца, брата, квартиру въ Москвѣ, акваріумъ съ рыбками и все до послѣдней мелочи, услышала вдругъ игру на рояли, голосъ отца, почувствовала себя, какъ тогда, молодой, красивой, нарядной, въ свѣтлой, теплой комнатѣ, въ кругу родныхъ; чувство радости и счастья вдругъ охватило ее, отъ восторга она сжала себѣ виски ладонями и окликнула нѣжно, съ мольбой:

— Мама!

И заплакала, неизвѣстно отчего. Въ это время какъ разъ подъѣзжалъ на четверкѣ Хановъ, и она, видя его, вообразила счастье, какого никогда не было, и улыбалась, кивала ему головой, какъ равная и близкая, и казалось ей, что и

[стр. 343]

на небѣ, и всюду въ окнахъ, и на деревьяхъ свѣтится ея счастье, ея торжество... Да, никогда не умирали ея отецъ и мать, никогда она не была учительницей, то былъ длинный, тяжелый, странный сонъ, a теперь она проснулась...

— Васильевна, садись!

И вдругъ все исчезло. Шлагбаумъ медленно поднимался. Марья Васильевна, дрожа, коченѣя отъ холода, сѣла въ телѣгу. Четверка переѣхала линію, за ней Семенъ... Сторожъ на переѣздѣ снялъ шапку.

— A вотъ и Вязовье. Пріѣхали.

Антон Чехов. A. П. Чехов

 

Также по теме:

А. Дж. Киракосян:
Великобритания и Армянский вопрос

Полк. Як. Д. Лазаревъ:
Причины бѣдствий армян в Турціи и отвѣтственностъ за раззореніе Сасуна