Внимание! Предлагаемый ниже текст написан в дореволюционной орфографии. Если текст не отображается корректно, см. Просмотр русских текстов в старой орфографии.

БРАТСКАЯ ПОМОЩЬ ПОСТРАДАВШИМЪ ВЪ ТУРЦИИ АРМЯНАМЪ

ОТДѢЛЪ I.

[стр. 444]

Изъ моихъ воспоминаній.
У колыбели новорожденнаго земства.

Нa этотъ разъ мнѣ хочется вспомнить то далекое время, когда первые лучи восходящей культурной зари пронизывали вдоль и поперекъ только что проснувшуюся, освобожденную землю. To была весна нашего реформаціоннаго движенія со всею присущею этому времени года прелестью,— свѣжими молодыми всходами, живительнымъ воздухомъ, проходящими грозами и сулящими вёдро утрами, съ тою привольною атмосферой, гдѣ легко спорится тяжкая работа пахаря, гдѣ свободно дышетъ всякая надломленная грудь, гдѣ безъ лѣкарствъ и врачей исчезаютъ недуги, уступая одной только «цѣлительной силѣ природы». Далеко ушло это время — «медовые мѣсяцы» земства и суда. Вспоминая ихъ теперь, сопоставляя ихъ съ настоящимъ, переживаешь то ощущеніе, которое хорошо знакомо каждому, кому приходилось встрѣтиться съ пожилымъ уже другомъ своей юности послѣ долгой, долгой разлуки: Боже мой, говорите вы себѣ, неужели этотъ преждевременный, молодящійся старецъ въ парикѣ, со вставными зубами и согбеннымъ станомъ — тотъ самый юноша, чей взоръ горѣлъ одушевленіемъ, чьи рѣчи «зажигали сердца?» Неужели тѣ пышные золотые кудри обрамляли когда-то этотъ изрытый морщинами хмурый лобъ? Неужели изъ этихъ тусклыхъ и остановившихся холодныхъ очей струились нѣкогда отвага и любовь?.. И вамъ хочется закрыть глаза,— бѣжать, скорѣе бѣжать отъ этого жалкаго старика и забыться въ прошломъ, «когда онъ былъ отрокомъ пылкимъ и нѣжнымъ», когда это нежданное разрушеніе казалось чѣмъ-то чудовищнымъ, невозможнымъ.

Первый сельскій избирательскій съѣздъ для выбора земскихъ гласныхъ отъ крестьянъ пришлось мнѣ открыть въ прославленномъ отечественной войною селѣ Тарутинѣ. Путь лежалъ мимо обширнаго поля бывшей битвы, y начала котораго на высокомъ искусственномъ холмѣ возвышалась стройная колонна, a на ней чугунный орелъ, не казенный, съ гербами на груди и коронами на раздвоенной головѣ, a натуральный, какимъ создала его природа, съ могучими крыльями и гордымъ взглядомъ, въ позѣ, исполненной величія и простоты. Онъ какъ бы царилъ надо всѣмъ полемъ и готовился подняться въ небо.

[стр. 445]

И вотъ,— думалось невольно,— теперь, черезъ полвѣка, рядомъ съ этимъ историческимъ полемъ, опять собирается русская земская рать, но ополчается она не на иноземнаго «супостата», a на своихъ домашнихъ, исконныхъ враговъ — на вѣковую косность, вѣковое рабство передъ чужимъ распорядкомъ ея собственными дѣлами, на лихоимство правящихъ и безмолвіе управляемыхъ; не въ крови и желѣзѣ родится на этотъ разъ побѣда, a въ мирномъ гражданственномъ развитіи дарованнаго странѣ самоуправленія.

Съ этими мыслями встрѣтилъ я собравшійся около волостного правленія сходъ выборщиковъ. Подъѣзжая, я слышалъ гулъ голосовъ, видѣлъ оживленную жестикуляцію, но все это сразу оборвалось, какъ только я вышелъ изъ тарантаса. Времени терять было нельзя, надо было успѣть побывать и въ другихъ избирательныхъ пунктахъ участка, a потому я тотчасъ же приступилъ къ объясненію цѣли собранія и тѣхъ правъ, которыя предоставлены крестьянамъ новымъ закономъ — тогда еще тоненькою тетрадкой, теперь едва замѣтною и узнаваемою подъ грудою завалившихъ ее позднѣйшихъ новеллъ, циркуляровъ, разъясненій и усовершенствованій. Съ глубокимъ вниманіемъ выслушалъ меня сходъ. Это былъ уже не тотъ сходъ, съ которымъ мнѣ приходилось имѣть дѣла по надѣламъ, рекрутскимъ наборамъ и т. п. поводамъ при введеніи положеній 19 февраля 61 года. Нѣтъ, это былъ сходъ, уже дисциплинировавшійся, сдержанный, чутко отзывчивый. Окончивъ свое толкованіе, я предложилъ выборнымъ приступить къ избранію гласныхъ въ земское собраяіе и ушелъ въ волостное правленіе. Когда мнѣ подали потомъ списокъ избранныхъ въ гласные отъ крестьянъ, я былъ удивленъ, встрѣтивъ во главѣ его свое имя. Я вышелъ къ сходу и опять повторилъ имъ, что въ земскомъ собраніи участвуютъ представители разныхъ сословій — купцы, землевладѣльцы, духовенство, горожане, что могутъ поэтому случаться столкновенія интересовъ, при чемъ каждый лишній голосъ представительной группы можетъ имѣть очень большое для ея интересовъ значеніе.

— «Знаемъ и понимаемъ,— отвѣчали мнѣ выборщики,— и своего интереса мы не упустимъ, a просимъ васъ, какъ нашего бывшаго посредника, бьгть нашимъ руководителемъ и совѣтникомъ и теперь, въ новомъ еще для насъ и большомъ дѣлѣ; a потомь, когда мы приглядимся къ нему, да попривыкнемъ, то выберемъ за мѣсто васъ своего человѣка».

Такому разумному отвѣту нечего, конечно, было возражать, и я принялъ избраніе. Я привожу этотъ фактъ и подчеркиваю эти слова въ своихъ воспоминаніяхъ, потому что они, вмѣстѣ съ тѣмъ, служатъ отвѣтомъ на обычные упреки, адресуемые нашему крестьянству, въ его затаенномъ недовѣріи къ интеллигентнымъ людямъ, въ его равнодушіи къ мірскому дѣлу, въ его готовности спасовать предъ всякимъ заправилой и поступаться своими законными полномочіями. Свойства эти существуютъ, конечно, въ громадной массѣ нашего крестьянства; но бываютъ моменты, моменты историческіе, когда свойства эти обезвреживаются, такъ сказать, въ атмосферѣ, насыщенной живительными началами. Такимъ моментомъ былъ въ данномъ случаѣ призывъ недавно еще безправаго и безгласнаго народа къ всесословному обсужденію и рѣшенію своихъ «нуждъ и пользъ». Этотъ подъемъ общественнаго духа держался долго въ первые года земства и

[стр. 446]

сталъ падать лишь съ той поры, когда предсѣдатель собранія началъ пользоваться своимъ новымъ полномочіемъ налагать ѵеto на возбуждаемые вопросы и прекращать пренія о предметахъ, по его мнѣнію «не подлежащихъ», или «достаточно выясненныхъ», когда въ земство сталъ исподволь, «аки тать въ нощи», подкрадываться реставрированный бюрократизмъ, и когда разные проходимцы принялись развращать избирателей, чтобы затѣмъ, въ званіи гласнаго отъ крестьянъ, враждовать съ ихъ первѣйшими интересами. Съ той поры, какъ волки, сбѣгающіеся на запахъ падали, проявились въ земствѣ новые люди — ставленники измѣны, водки и грубаго насилія; тотъ типъ сельскаго избирателя, которымъ я любовался на тарутинскомъ сходѣ, почувствовалъ себя въ меньшинствѣ и, не желая толочь воду, удалился съ «совѣта нечестивыхъ».

Съ той поры на безоблачномъ недавно горизонтѣ новорожденнаго земства стали появляться тяжелыя тучи; поднялся откуда-то, съ противоположной стороны, вѣтеръ; онъ вылъ, «крѣпчалъ» и погналъ назадъ народившіяся вмѣстѣ съ реформами мечты и идеалы,— назадъ, вплоть до голода, холерныхъ бунтовъ и розги! Борьба за идею смѣнилась борьбой за существованіе, Я уже говорилъ въ своемъ мѣстѣ («Р.Архивъ», 92 г. Кн. 1) о быстрой смѣнѣ общественныхъ настроеній въ исторіи развитія крестьянской реформы; то же повторилось съ земской, то же повторяется и съ судебной... Великое, полное свѣтлѣйшихъ надеждъ, начало и скорбный, тусклый конецъ! Что это такое, — эти яркія и мимолетныя звѣзды, возникающія изъ мрака, чтобы сейчасъ же исчезнуть въ немъ? — Послѣднія ли это вспышки отходящей жизни въ умирающемъ организмѣ, или, наоборотъ,— первый радостный крикъ младенца, съ котораго сняли пеленки и вынесли на солнце? Чѣмъ дольше идетъ время, тѣмъ тревожнѣе становится этотъ вопросъ,— вѣдь этотъ трижды на моихъ глазахъ вспыхивавшій и трижды угасавшій разсвѣтъ озаряетъ далекіе, самые ранніе годы моихъ воспоминаній!..

Выборы по всѣмъ избирательнымъ группамъ были закончены, и въ помѣщеніи Дворянской Опеки собралось первое земское собраніе. Здѣсь въ первый разъ сошлись и сѣли за однимъ столомъ дворяне-землевладѣльцы, священники, крестьяне и горожане. Мои новые товарищи по избранію явились въ праздничныхъ кафтанахъ и съ праздничными физіономіями, стали въ сторонкѣ и сѣли только по приглашенію предсѣдателя. Они казались гостями, дворяне — хозяевами; но выглядѣли эти хозяева очень пасмурно, даже, пожалуй, какъ то враждебно: «непрошеные гости» представлялись имъ «хуже татарина». Какъ прошли и чѣмъ ознаменовались первые выборы въ составъ Управы, я не помню, хотя и былъ избранъ секретаремъ собранія. Но когда приступили къ дебатамъ по предметамъ новаго обложенія, то поднялись такія бурныя пренія, что я и до сихъ поръ, при всемъ своемъ желаніи, забыть ихъ не могу. Тутъ же образовалось, сплотилось и оченъ долго затѣмъ держалось большинство изъ крестьянъ и горожанъ, къ которому примкнули и два дворянскихъ голоса. Всѣ члены оппозиціоннаго меньшинства съ предсѣдателемъ «во главѣ» давно уже сошли не только съ земскаго, но и съ земного поприща, и по отношенію къ нимъ я могу быть столько же откровеннымъ, сколько и безпристрастнымъ.

Какъ сейчасъ вижу свирѣпую и могучую фигуру полковника, который лю-

[стр. 447]

билъ говорить, что «въ Россіи нѣтъ закона — иначе, онъ давно былъ бы въ Сибири», a рядомъ съ нимъ не менѣе представительнаго старца, незадолго передъ тѣмъ отказавшагося подписать уставную грамоту, сказавъ, что «не замараетъ своихъ рукъ такимъ дѣломъ», a теперь явившагося на собраніе и аккуратно посѣщавшаго всѣ засѣданія. Съ раздутыми ноздрями и шипящимъ голосомъ защищалъ онъ свои «прожекты», изъ которыхъ два были особенно замѣчательны,—одинъ объ освобожденіи отъ поземельнаго налога владѣльческихъ лѣсовъ, другой — о налогѣ на собакъ. Въ основу перваго полагалось соображеніе о томъ, что крестьяне по Положенію лѣсовъ въ свой надѣлъ не получили, почему вся тяжесть податнаго бремени должна будетъ лечь на дворянскія земли. Аргументація второго прожекта была еще своеобразнѣе: предлагался налогъ на собакъ, которому не подлежали, однако, охотничьи собаки — борзыя и гончія — въ виду того, что эти псы служили высшимъ потребностямъ — «благородной страсти къ охотѣ», стоили владѣльцу дорого, a дохода никакого не приносили; иное дѣло — дворняшки: они ничего не стоютъ, a караулятъ крестьянское добро... Подобная же аргументація была пущена въ ходъ при оборонѣ отъ обложенія усадебныхъ помѣщичьихъ строеній непромышленнаго типа. Въ школьномъ дѣлѣ, возбужденномъ крестъянскими гласными, дворяне, за исключеніемъ двухъ упомянутыхъ, примкнувшихъ къ нимъ гласныхъ, заявили горячій протестъ: школы де нужны лишь для того, чтобы плодить мошенниковъ; кто хочетъ ихъ разводить, тотъ пусть на нихъ «расходуется»; мы своихъ дѣтей учимъ на свой счетъ и тратиться на воспитаніе крестьянскихъ ребятъ не желаемъ.

И здѣсь, какъ и въ первые годы эмансипаціи, дворянство не могло понять своего положенія: оно проявило поразительное отсутствіе всякаго не только политическаго, но и общежитейскаго такта; вмѣсто того, чтобы сдержанностью и уваженіемъ къ чужимъ законнымъ интересамъ снискать себѣ расположеніе въ средѣ земскаго собранія и тѣмъ дать своимъ голосамъ надлежащій вѣсъ и значеніе, оно пошло на проломъ, видимо ища въ новомъ учрежденіи лишь возможности хотя частицу вернуть изъ того, что было утрачено при освобожденіи крѣпостныхъ. Все это продѣлывалось съ такою наивною и беззастѣнчивою прямолинейностью, съ такимъ очевиднымъ безсиліемъ, что, глядя на все это, становилось и жалко и смѣшно. Въ этомъ послѣднемъ отношеніи меня особенно удивляло то, что крестьянскіе гласные вели себя съ замѣчательнымъ тактомъ — ни холопской развязности, ни рабскаго низкопоклонничества; даже тогда, когда горожане заливались смѣхомъ при чтеніи прожекта о податныхъ льготахъ для «благородныхъ» псовъ, крестьяне хранили глубочайшее молчаніе. Подобными выходками дворяне сразу оттолкнули отъ себя большинство собранія; a съ нимъ можно было легко и даже сердечно сговориться, и только двое изъ гласныхъ отъ дворянства оказались на высотѣ своего призванія, и мнѣ всегда отрадно вспомнить о нихъ.

На послѣдовавшихъ земскихъ собраніяхъ положеніе еще болѣе обострилось; въ самой партіи меньшинства образовался расколъ, члены ея съ шумомъ оставляли засѣданіе, еще не закрытое, и расходились по постоялымъ дворамъ; перестали кланяться другъ другу, a одинъ задорный старичокъ изъ отставныхъ военныхъ разъ вскипятился до того, что не только не принялъ протянутой ему руки

[стр. 448]

предводителя, предсѣдавшаго въ собраніи, но быстро обернулся къ нему спиной и задралъ ногу. Другой, еще болѣе радикальный представитель бѣгалъ по городу, объявляя всѣмъ встрѣчнымъ, что ищетъ меня, чтобы убить; городскіе гласные въ виду этого обстоятельства образовали вокругъ меня нѣчто въ родѣ охранительной эскорты. Воцарился неизобразимый хаосъ; гласные требовали составленія одинъ противъ другого «актовъ»; составленіе протоколовъ засѣданій становилось невозможнымъ и, чтобы положить конецъ этой анархіи, я отказался отъ исполненія обязанностей секретаря и уѣхалъ въ деревню. На другой же день явилась ко мнѣ депутація съ просьбой вернуться, такъ какъ выборъ новаго секретаря за отказомъ однихъ и за малограмотностыо другихъ оказался невозможнымъ. Я поставилъ свои условія, состоялся компромиссъ и дѣло пошло тише.

Подобныя сцены совершались на глазахъ y всѣхъ; о какомъ-либо руководящемъ значеніи «первенствующаго сословія» не могло быть и рѣчи, и остается лишь удивляться тому самообладанію и достоинству, съ какимъ держали себя крестьянскіе гласные во всѣхъ этихъ перипетіяхъ.

Всѣхъ деталей я, конечно, припомнить теперь не могу; я излагаю лишь общее впечатлѣніе, основныя очертанія картины, до сихъ поръ исполненной для меня самаго отраднаго смысла. Въ ней, изъ далекаго прошлаго вижу я народъ, впервые ставшій гражданиномъ, впервые призванный къ новымъ и важнымъ обязанностямъ общественнаго всесословнаго самоуправленія, народъ ничѣмъ къ тому не подготовленный, враждебно встрѣченный товарищами по призванію, и, при всемъ томъ, народъ, не проявившій ни малѣйшихъ признаковъ общественнаго антагонизма, косности, или отсталости, народъ, мѣтко и благородно голосовавшій за тѣ высшіе интересы, какіе имѣлъ въ виду новый, вводимый въ жизнь законъ. Въ ней я вижу этотъ законъ, краткій, точный и ясный, не загроможденный для исполнителей своихъ массою разъясненій, толкованій и поправокъ, законъ со всѣми задатками будущаго дальнѣйшаго, естественнаго раззвитія. Въ ней же, наконецъ, въ этой приснопамятной картинѣ, я вижу и окончательное крушеніе крѣпостнаго строя въ лицѣ тѣхъ, которые, благодаря только ему сохраняли свое «первенствующее» значеніе и съ его паденіемъ явили себя неспособными удержаться на прежней высотѣ, какъ только ея искусственный фундаментъ былъ вырванъ изъ подъ ногъ.

Тема моихъ дальнѣйшихъ воспоминаній въ этой области новоданнаго земскаго самоуправленія еще преждевременна по многимъ причинамъ. Быть можетъ, когда-нибудь, я и вернусь къ ней, если «Богъ вѣку продлитъ», на что, впрочемъ, надежда очень плохая,— обстоятельство, заставившее меня выпустить эту главу далеко не законченною, мимолетною, но ярко и вѣчно мнѣ свѣтящую, какъ и то чувство, которое оставила во мнѣ вспоминаемая въ ней эпоха. Я былъ свидѣтелемъ — очевидцемъ того, во что крѣпко вѣрую до сихъ поръ и что теперь съ такимъ самоубійственнымъ ожесточеніемъ оспаривается: я видѣлъ геній русскаго народа, подобно фениксу способный возрождаться изъ пепла, я видѣлъ его духовную, ничѣмъ и никогда неодолимую мощь, я слышалъ первыя его свободныя слова... Иди дѣло такь, какъ оно началосъ, намъ пришлось бы, быть можетъ, пережить голодные годы, но ни холерныхъ бунтовъ, ни ликторовъ, ни отрезвленныхъ юнцовъ, мы не увидали бы никогда.