Внимание! Предлагаемый ниже текст написан в дореволюционной орфографии. Если текст не отображается корректно, см. Просмотр русских текстов в старой орфографии.

БРАТСКАЯ ПОМОЩЬ ПОСТРАДАВШИМЪ ВЪ ТУРЦИИ АРМЯНАМЪ

ОТДѢЛЪ I.

[стр. 449]

Изъ воспоминаній о Тургеневѣ.

Съ Тургеневымъ мнѣ пришлось встрѣтиться при нѣсколько исключительныхъ условіяхъ. Это было, кажется, въ началѣ 80 года, когда былъ основанъ «молодой» группой сотрудниковъ «Отеч. Записокъ» небольшой «артельный» журналъ «Русское Богатство». Помнится, молодая редакція рѣшила просить Тургенева, черезъ Г. И. Успенскаго, бывшаго въ то время за границей и видавшагося съ нимъ, прислать что-нибудь для новаго журнала. Тургеневъ, въ виду извѣстныхъ натянутыхъ отношеній между нимъ и «молодымъ поколѣніемъ», начавшихся еще съ «Отцовъ и Дѣтей» и не разсѣявшихся даже послѣ «Нови»,— былъ, говорятъ, особенно тронутъ этой просьбой. Онъ тотчасъ же передалъ въ редакцію, на первый разъ, небольшое стихотвореніе «Игра въ крикетъ въ Виндзорѣ» (въ журналѣ не напечатанное, по цензурнымъ условіямъ, какъ говорили, въ виду дипломатическихъ соображеній). Въ это же время Тургеневъ выразилъ желаніе ближе сойтись и познакомиться съ «молодымъ поколѣніемъ», на первый разъ въ лицѣ редакціи новаго журнала, и протянуть другъ другу руки въ знакъ «примиренія». Это «сліяніе» и должно было произойти въ первый же пріѣздъ Тургенева въ Петербургъ. Помню, о предстоящемъ свиданіи шли среди молодыхъ литераторовъ большіе разговоры: «ригористы» рѣшительно протестовали противъ такой «слабости», a тѣмъ болѣе противъ того, чтобы самимъ брать на себя иниціативу этого свиданія. Споры обострились еще болѣе, когда стало извѣстнымъ, что Тургеневъ никакъ не можетъ самъ придти въ редакцію (или къ кому-либо изъ членовъ ея), такъ какъ вслѣдствіе подагры былъ не въ состояніи подниматься на верхніе этажи. Требовалось устроитъ подобающую обстановку свиданія. Рѣшено было воспользоваться гостепріимствомъ одного богатаго золотопромышленника. Для большинства соблазнъ побесѣдовать по душѣ съ «большимъ» писателемъ (а побесѣдовать въ то время было о чемъ) былъ настолько великъ, что оно не устояло и приняло эту комбинацію.

Въ назначенный часъ я, въ сопровожденіи товарища, двинулся на званый вечеръ въ салонъ г. Н. Признаться сказать, до такой степени большинство изъ насъ,— разночинскихъ литераторовъ,— было робко, дико, застѣнчиво, что одно только антре-

[стр. 450]

салона привело насъ въ полное смущеніе, a когда мы вошли въ богатое большое зало, убранное тропическими растеніями, когда увидали впереди стоявшее отдѣльно кресло, a вокругъ него цѣлый рядъ стульевъ, уже на половину занятыхъ неизвѣстной намъ публикой, какъ будто ожидавшей выхода на эстраду знаменитаго пѣвца или музыканта,— мы смутились окончательно и сгрудились въ сторонкѣ около входной двери. Очевидно, насъ ожидало впереди вовсе не то, на что мы разсчитывали. Въ публикѣ говорили вполголоса, самъ хозяинъ постоянно подходилъ къ лѣстницѣ и смотрѣлъ внизъ, чтобы не пропустить моментъ пріѣзда гостя. Во всемъ чувствовалось что-то необыкновенно торжественное. Вдругъ зазвенѣли по всѣмъ комнатамъ электрическіе звонки. Хозяинъ сорвался съ мѣста и бросился къ лѣстницѣ, за нимъ поднялась хозяйка. Глаза всѣхъ напряженно обратились къ дверямъ. По лѣстницѣ поднималась величественная сѣдая фигура Тургенева. Джентльменъ съ головы до ногъ, безукоризненно одѣтый, изящный и любезный, съ свободно величавыми жестами, онъ, какъ истинный «король» литературы, широкими, твердыми шагами прошелъ къ приготовленному для него мѣсту. Публика заняла полукругъ стульевъ вокругъ него — и Тургеневъ, какъ воспитанный, общественный человѣкъ, давно привыкшій ко всевозможнымъ салонамъ, тотчасъ, кажется, понялъ свою роль. Пока публика терялась, не зная съ чего начать разговоръ,— онъ сразу взялъ все дѣло въ свои опытныя руки и началъ свободно, оживленно и остроумно разсказывать о своей заграничной жизни, о встрѣчахъ съ разными особами; затѣмъ, мимоходомъ упомянувъ о современныхъ русскихъ дѣлахъ, выразилъ сожалѣніе объ «обоюдныхъ крайностяхъ» и, наконецъ, какъ-то совершенно неуловимо перешелъ къ характеристикѣ «народа», который, по его мнѣнію, растетъ не по днямъ, a пo часамъ, и мы не замѣтимъ, когда онъ будетъ совсѣмъ большой. Какъ иллюстрацію этой мысли, онъ безподобно передалъ два эпизода изъ своей деревенской жизни.

Въ первомъ онъ разсказалъ уморительную сцену встрѣчи важной особы.

Публика долго смѣялась, прежде чѣмъ Тургеневъ, съ губъ котораго не исчезала все время тонкая ироническая улыбка, перешелъ къ другому разсказу.— A вотъ это уже недавно было. Заѣхалъ я побывать въ свое старое имѣніе. Думаю, посмотрю, какъ-то тамъ, что осталось отъ стараго,— все-же была старая поэзія, воспоминанія... Признаться сказать,— холодно почувствовалось, сиротливо, неуютно... Да оно такъ и должно быть!... такъ и должно быть!... Велѣлъ это я старостѣ вынести на терассу самоваръ; сѣлъ одинъ, пью чай... Вотъ вижу — двигается неторопливо къ дому молодая деревня, все ближе и ближе. Смотрю: пиджаки, сапоги съ наборами, глянцемъ такъ и прыщутъ, на головахъ картузы словно накрахмаленные натянуты, –– идутъ, зернышки погрызываютъ, скорлупки на стороны побрасываютъ. Подошли, остановились не вдалекѣ отъ меня. Смотрятъ: глаза веселые, бодрые. Приподняли не торопясь надъ головами фуражки, опять не торопясь аккуратно надѣли.

— Ивану Сергѣичу-съ! — говорятъ.

— Здравствуйте, господа.

— Разгуляться, значитъ, къ намъ пріѣхали?

— Да.

— Соскучились по родной сторонѣ?...

[стр. 451]

— Соскучился.

— Поди, не весело теперь здѣсь?

— Вотъ посмотрю.

— Тэ-экъ — съ!...

Я нѳ припомню хорошенько всѣхъ характерныхъ деталей разговора,— да и не въ этомъ собственно дѣло было, a въ томъ непередаваемомъ тонѣ, съ которымъ онъ велся и воспроизвести который могъ только такой неподражаемый разсказчикъ, какъ Тургеневъ. Онъ дѣйствительно былъ неподражаемъ. Я, конечно, и сотой доли не могу теперь передать тѣхъ тонкихъ чертъ, характерныхъ выраженій, неуловимыхъ деталей, съ которыми передавалъ оба разсказа Тургеневъ.

— Стоятъ, зернышки грызутъ, скорлупки на сторону побрасываютъ,— повторялъ Тургеневъ.— «Счастливо, говорятъ, оставаться Иванъ Сергѣевичъ!»

— Ну мыслимо ли было что-нибудь подобное двадцать лѣтъ назадъ! Иванъ Сергѣевичъ иронически-добродушно улыбнулся, публика была въ восторгѣ. Присутствовавшіе тутъ нѣкоторые редакторы и издатели тотчасъ же набросились на Тургенева съ просьбами «непремѣнно», «обязательно» воплотить эти «чудныя вещи» въ перлъ созданія — и, конечно, вручить для напечатанія въ ихъ журналахъ.

— И, имѣя такой неистощимый запасъ творчества, вы, Иванъ Сергѣевичъ, такъ скупо насъ дарите своими произведеніями!—восклицали они:— это — просто грѣшно!..

— Э, господа,— сказалъ Тургеневъ,— вы насъ, писателей, плохо знаете. Разсказать что-нибудь забавное въ игривомъ тонѣ — это вовсе не такъ трудно, a воплотить этотъ же разсказъ въ художественномъ произведеніи — это большое дѣло!... Вотъ я вамъ сейчасъ разсказалъ два эпизода, вамъ понравилось, — a попробуй я ихъ сейчасъ же, придя домой, передать на бумагѣ,—я увѣренъ, что ничего не выйдетъ, даже строчки не напишу!...

Разговоры въ томъ же направленіи продолжались еще нѣсколько времени.

Наконецъ Тургеневъ громко поднялся: очевидно «сеансъ» былъ конченъ. За нимъ шумно поднялась публика,— и только теперь Тургеневъ, повидимому, вспомнилъ, что y него съ кѣмъ-то должно было произойти свиданіе «по-душѣ»,— однимъ словомъ, совсѣмъ не то, что вышло на самомъ дѣлѣ. Онъ сталъ искать кого-то глазами и наконецъ обратился съ какимъ-то вопросомъ, кажется, къ Гаршину или Успенскому, съ которыми былъ знакомъ раньше. Ему указали въ дальній уголъ, гдѣ сидѣло нѣсколько человѣкъ изъ «молодой» литературы. Проходя мимо къ выходу, онъ любезно и благожелательно пожалъ намъ руки, сказалъ каждому по нѣскольку лестныхъ словъ, давъ понять, что онъ слыхалъ уже нѣчто «о молодыхъ талантахъ» — и попрежнему торжественно удалился. Мы были рѣшительно огорчены всею этой торжественностью, которой никакъ не могли и предполагать.

Кажется, на другой или на третій день ко мнѣ приходитъ Г. И. Успенскій.

— Это чортъ знаетъ что вышло,— говоритъ онъ:— это совсѣмъ невозможно. Я слышалъ, что Тургеневъ самъ остался недоволенъ, что все такъ случилось. Поѣдемте сейчасъ къ нему, поговоримъ съ нимъ и, кстати, условимся на счетъ

[стр. 452]

новаго, уже настоящаго, свиданія y кого-нибудь из насъ. Только поѣдемъ пораньше, чтобы застать его на свободѣ, пока еще никто на него не налетѣлъ изъ поклонниковъ.

Мы поѣхали часовъ около 11. Тургеневъ остановился въ отелѣ на Морской. Онъ занималъ довольно большой и богатый номеръ. Мы застали его за чаемъ, свѣжаго и бодраго, уже изящно, хотя и по-домашнему, одѣтаго въ легкое длинное пальто. Онъ тотчасъ же разговорился съ нами очень весело и оживленно:

— Да, да,— говорилъ онъ: — мнѣ это было ужасно непріятно, что тогда собралось такъ много посторонняго народа... Но какъ же бы намъ это устроить получше, по-домашнему?

Успенскій предложилъ собраться y него какъ-нибудь вечеромъ, хотя при этомъ предупредилъ, что находитъ это въ одномъ отношеніи не совсѣмъ удобнымъ: его квартира на 3 этажѣ и для Тургенева будетъ можетъ быть совсѣмъ трудно взобраться туда. Но ничего нельзя было придумать лучше, такъ какъ ни y кого изъ насъ не оказалось квартиры ниже 3 этажа. Тургеневъ предупредительно завѣрилъ, что это для его ногъ — еще вовсе не такъ высоко и при помощи палки онъ легко взберется. Мы уговорились относительно дня и часа нашего новаго свиданія.

— Мы очень рады,— сказалъ Успенскій,— что, кажется, никто еще y васъ не былъ и мы застали васъ однихъ.

— Вы думаете?— засмѣялся Тургеневъ:— Напрасно. Только что передъ вами y меня была одна барынька, большая моя поклонница, и мы уже успѣли рѣшить съ нею не мало важныхъ литературныхъ вопросовъ, хотя бы, наприм., о томъ какъ теперь надо писать романы. Она сама писательница; мнѣ кажется, y нея есть талантъ... но она затрудняется, видите ли, на счетъ содержанія, и спрашиваетъ меня, что бы я ей посовѣтовалъ изобразить, на какой типъ обратить вниманіе, какая тема была бы интереснѣе... Довольно, знаете, затруднительно отвѣчать на такіе вопросы... Но мнѣ пришла въ голову счастливая мысль. Знаете, что бы я посовѣтовалъ, сударыня,— сказалъ я:— вмѣсто того, чтобы намъ, романистамъ, пыжиться и во что бы ни стало выдумывать «изъ себя» современныхъ героевъ, взять, знаете, просто, самымъ добросовѣстнымъ образомъ, біографію (а лучше, если найдется автобіографія) какой-нибудь выдающейся современной личности — и на этой канвѣ уже возводить свое художественное зданіе. Конечно, при условіи, что изъ этого не выйдетъ «личностей»..! Какъ вамъ кажется эта мысль? Я сказалъ ее барынькѣ вмѣсто шутки, a теперь мнѣ думается, что она можетъ имѣть за себя нѣкоторое серьезное основаніе.

Мы согласились съ нимъ и попросили его развить свою мысль.

— Да вѣдь это, дѣйствительно, вѣрно! Посмотрите сами,— развѣ наше время не представляетъ цѣлый десятокъ въ высшей степени оригинальныхъ и глубокихъ по своимъ психическимъ свойствамъ личностей?.. Да какая же беллетристическая «выдымка» можетъ сравниться съ этой подлинной жизненной правдой. Вотъ хотя бы взять недавно умершаго писателя Слѣпцова... Говорятъ, была преоригинальная личность... A другихъ, другихъ сколько,— не чета Слѣпцову.

Тургеневъ воодушевился; повидимому, его самого заинтересовала новая

[стр. 453]

мысль и мы могли ожидать продолженія очень интереснаго разговора,— какъ вдругъ звонокъ!

— Входите!— кричить И. С.

— Васъ ли мы видимъ, И. С, опять въ нашихъ мѣстахъ!—захлебываясь, залпомъ выпаливаетъ запыхавшійся поклонникъ, врываясь въ номеръ.

— Здравствуйте!.. Очень радъ васъ видѣть. Мы, кажется, видѣлись съ вами случайно въ Парижѣ?..

— Какъ же, какъ же!..

Но не успѣлъ еще гость высказать своихъ «пріятныхъ» воспоминаній о встрѣчѣ съ Ив. Серг., какъ уже — второй звонокъ.

— Мы ли васъ видимъ, Ив. Сергѣевичъ!..— кричитъ новый поклонникъ, неистово потрясая руки Тургенева и умиленными глазами впиваясь въ его лицо.

— Садитесь, садитесь!.. Очень радъ,— говоритъ Тургеневъ.

— Ну, значитъ, достаточно, — шепчетъ мнѣ Успенскій. — На нынѣшній разъ и того довольно, что успѣли переговорить... Теперь ужъ баста — онъ въ плѣну! Поѣдемъ.

Мы еще разъ напомнили Тургеневу о нашемъ уговорѣ и распрощались.

Въ назначенный вечеръ насъ собралось y Г. И. Успенскаго человѣкъ болѣе десяти, сгрудившись въ его малекой зальцѣ, за обыкновеннымъ раздвижнымъ обѣденнымъ столомъ. Къ назначенному часу явился и И. С. Тургеневъ и появленіе это теперь совершилось уже безъ всякой торжественности. Это было пріятно, но увы! и теперь не произошло, кажется, того, чего такъ долго мы всѣ ждали, именно того «по душѣ», о чемъ мы сильно мечтали, т.-е. и мы, «новое поколѣніе», и онъ — маститый ветеранъ славнаго прошлаго. He могу, конечно, отвѣчать за другихъ, присутствовавшихъ на этомъ вечерѣ, которые, можетъ быть, вынесли другое впечатлѣніе, — но я... я не былъ удовлетворенъ и мнѣ казалось, что не были удовлетворены ни самъ Тургеневъ, ни многіе другіе. Тургеневъ, быть можетъ, наивно думалъ, что мы вдругъ оживимся, заговоримъ, заволнуемся такъ же вольно, широко, беззавѣтно, какъ бывало это въ кружкахъ Станкевича и Бѣлинскаго, a его старческому сердцу оставалось бы только таять и млѣть и любовно-отечески радоваться на насъ,— a мы столь же наивно ждали, что вдругъ онъ развернетъ предъ нами свою душу, ту святую святыхъ, въ которой совершается великая тайна творческаго проникновенія, или по крайней мѣрѣ повѣдаетъ намъ свои тайные взгляды на ту новь, которую, какъ намъ думалось, онъ только чуточку еще затронулъ, робко, неувѣренно, даже иногда фальшиво. О, какъ далеко было это время отъ тѣхъ блаженныхъ временъ, когда могли вестись эти беззавѣтные, безконечные разговоры о «матеріяхъ важныхъ», когда юные пріятели могли писать другъ другу письма въ 10, 20 или болѣе печатныхъ страницъ, когда между ними царила такая же дружба, какъ между платонически влюбленными институтками. Многіе изъ насъ сидѣли по угламъ, замкнутые, сосредоточенные, изъ которыхъ каждое слово надо было тянуть клещами. И не потому, конечно, чтобы они ужъ такъ «холодны» были сравнительно со своими идеалистами-предшественниками и чтобы y нихъ вмѣсто «души» былъ паръ и чтобы они были «жестки и черствы», какъ-то думалъ когда-то о Добролюбовѣ самъ Тургеневъ, a потому... Впрочемъ, врядъ ли бы тогда кто-нибудь изъ нихъ,

[стр. 454]

a тѣмъ болѣе самъ Тургеневъ,— въ то время уже человѣкъ изъ далекаго міра грезъ и художеств. созерцаній,— могли понять и объяснить эти «почему». Но теперь, когда знаешь, какъ многіе изъ присутствовавшихъ уже тамъ были отмѣчены неумолимой страшной судьбой, когда вспомнишь Гаршина, Левитова (хотя его тамъ и не было, но были подобные ему)... самого... хозяина... все это сдѣлается такъ понятно, такъ естественно. Конечно, разговоры велись и больше всего опять-таки велъ ихъ самъ Тургеневъ, очевидно не любившій натянутыхъ положеній,— но не было, насколько мнѣ помнится, ничего захватывающаго, сильнаго, характернаго, хотя, конечно, было не мало интереснаго въ томъ смыслѣ, въ какомъ интересно всякое «слово» знаменитаго человѣка.

Между прочимъ Тургеневъ все разспрашивалъ о «новыхъ», «оригинальныхъ» людяхъ, о существованіи которыхъ онъ могъ догадываться, но видѣть и знать которыхъ не могь. Ему, между прочимъ, тутъ же были указаны нѣкоторые «изъ кавказскихъ колонистовъ», прежняго еще, не «толстовскаго» типа. По поводу этой темы Тургеневъ говорилъ, что онъ самъ недоволенъ «Новью», что это онъ только намѣтилъ нѣкоторыя черты, которыя могъ прослѣдить по своимъ заграничнымъ знакомымъ, что онъ теперь очень занятъ мыслью глубоко изучить это явленіе и что y него уже теперь имѣется планъ изобразить русскаго «соціалиста», именно «русскаго»,который не имѣетъ ничего въ главныхъ психическихъ основахъ общаго съ соціалистомъ западно-европейскимъ.

Все это, конечно, было очень интересно; но, къ сожалѣнію, вслѣдствіе головныхъ болей, какими я страдалъ въ то время, я не могъ высидѣть до конца бесѣды. Знаю, впрочемъ, что, повидимому, озобенно выдающагося ничего не произошло. «Сліяніе» и «примиреніе» состоялись сами собою, насколько могли состояться, такъ какъ, прежде всего, въ нихъ и надобности не было: съ одной стороны, Тургеневъ вскорѣ же могъ убѣдиться изъ необыкновенно-шумныхъ овацій, которыми онъ былъ встрѣченъ на первомъ же публичномъ чтеніи, что между самымъ «новѣйшимъ» поколѣніемъ и имъ не существуетъ уже ничего изъ прежнихъ, отошедшихъ въ область преданій, недоразумѣній, съ другой –– времена были настолько другія, что никому уже и въ голову не приходило поднимать старыя дрожжи.